Дублёнка

Проводим трансформационные игры в Москве

Вслепую, на ощупь.

судьбу подбираем по слуху,

научно трактуем причуды

планид и планет.

Подводим итоги.

Как взрослые — твёрдо и сухо.

По-детски надеясь на чудо.

Которого нет.

Наталья Крофтс

    Мерный перестук колёсных пар убаюкивает. Кто-то, страсть как любит эти звуки, которые способны упорядочить мысли и даже чувства, если они разорваны в клочья или попросту неспокойны по причине некой неустроенности, душевного разлада, переживаний о ком-то, о чём-то.

    В окнах пассажирского вагона скорого поезда Москва-Воркута мелькают заснеженные пейзажи, не сказать, однообразные, просто лишённые цвета, потому утомляющие глаз. Ещё сильнее устаёт душа, болеющая за племянника, которого, не особенно добрый рок, закинул на край света, в местность, где всегда зима и стужа, где люди не живут, а выживают, обходясь малым, которое от нужды и вовсе приобретает неоправданно, немыслимо малые размеры.

    В Воркуте, как и везде, бывает весна, и лето. От зимы эти сезоны отличаются лишь меньшим количеством снега и одеждой аборигенов, одевающих в знойный день под телогрейку не три, а лишь один свитер. 

    Как вам жара в июле, доходящая порой до плюс десяти градусов, дополненная черными тучами голодной как пираньи мошкары, стремящейся за предельно малый срок напиться крови и вывести многочисленное прожорливое потомство? Конечно, впечатляет. 

    Снег стаивает только на пригорках. Низины и впадины,  девственно белые в любой сезон. У жителей региона все шутки о морозах и холоде. Они смеются, потому, что иначе нельзя, пропадёшь, если не подстроишься, не приспособишься к этим нечеловеческим условиям, высасывающим из мозга вместе с теплом по капельке душевное равновесие. 

    Бывает, что родственники и друзья, разговаривая по телефону, спрашивают, какая у них температура. Когда им отвечают, минус двадцать и смеются, говорят, что по телевизору, похоже, соврали про сорок семь. «Так то же, наверно, на улице». И опять смеются. 

    Проводница, Любовь Михайловна, устроилась специально на северный вагонный участок и попросила поставить ее на тяжелейший воркутинский рейс, потому, что в конце маршрута, в этой окаменевшей от непрекращающихся морозов, на несколько месяцев в году погружающейся в непроглядную темень Полярной ночи, местности, ее ждет десятилетний Андрейка, сын трагически погибшего брата. 

    Точную причину, по которой человека лишили жизни, никто не знает. Известно лишь, что Дима направлялся после смены в забое угольной шахты домой, имея при себе немалую шахтерскую зарплату. Некто, скорее всего, посчитал скудным умом, если таковой присутствовал в его уродливом теле, что стопка мятых рублей дороже человеческой жизни. 

    Чего уж теперь выяснять. Нет человека, никогда больше и не будет. А сыночек остался. И вдова, Риточка. Времена были голодные, скудные, потому и уехала семья брата из родных, насиженных мест, чтобы заработать, скопить, хотя бы крохи, устраивая непритязательный быт, пытаясь обеспечить себя и будущее сына. 

    Всё,  сложилось иначе. Говорят, судьба... Смерть — именно то единственное в жизни каждого, что ни при каких обстоятельствах невозможно исправить. Земля ему пухом! Этому горю не поможешь. Зато можно, хотя бы малым, поддержать Андрейку.

    Вдова погоревала, чуть не лишившись, от потери мужа и кормильца, рассудка, но сумела собрать себя в кучу, заставила выжить. Хотя бы, ради сына, Димкиного наследника. 

    Женщина, Ритуля, самостоятельная, характером сильная и своевольная. Помощи ни от кого не приняла. Решила, своими силами обустраиваться, цепляясь за призрачные возможности, которые сулила работа в Заполярье. Все-таки, северные надбавки к зарплате, плюс максимальная пенсия, хоть до неё ещё дожить нужно, а подумать следует. 

    Жизнь не бесконечна. Вон оно как с мужем обернулось... Планы строили, о счастливой жизни мечтали, будущим достатком грезили. Все на той земле и осталось: вера, надежда, любовь. 

    Похоже, эти элементы простого человеческого бытия, дающие силы плыть по стремнине нелегкой жизни, по течению или против, что всегда зависит от обстоятельств, можно навсегда вычеркнуть из списка возможного. Нужно, учиться жить малым, снизив до минимума планку притязаний, оставив в активе лишь стремление заработать на скромную жизнь и желание вырастить из сына настоящего мужчину. 

    На это у неё сил достанет, несмотря на хрупкость. Зубами грызть будет, но прорвётся. Локтями, правда, толкаться не умеет, зато упрямства и усердия, не занимать.

    Разменяла, Рита, квартиру в захудалом украинском шахтерском поселке, где работы для женщин отродясь не было и выжить без мужика в принципе невозможно, на жильё в Воркуте, на Воргашоре, где приняли по контракту учетчицей. 

    С зарплатой, как водится, обманули. Кроме сурового климата, жёстких и чересчур скромных условий жизни, обеспечение продуктами и вещами практически отсутствовало. Из питания, липкие серые макароны и селедка. Деликатесом считались даже кильки в томате. Цены на всё запредельные, включающие в стоимость товара сложности доставки и территориальные особенности региона. Кругом города сплошные исправительные лагеря. Непонятно, как выживают заключенные, если вольнонаёмные работники едва не умирают от истощения.

    Рита, не жаловалась, безропотно вытаскивая себя и сына из трясины, в которую угодила невольно. Кто бы знал.

    Знала, Любовь Михайловна, родная тетка Андрейки, младшая сестра Дмитрия. Решила для себя, что обязана, во что бы то ни стало, хоть расшибись, помочь племяннику. Если не она, то кто? 

    Озвучивала она свое желание каждому столбу, жалуясь на свою несостоятельность. А ребёнок, тем временем, в суровых условиях лишенный многих и многих благ, какие обычны и естественны для большинства ребятишек, страдает от недостатка витаминов и недоедания. Не говоря уже обо всём остальном, включая одежду.

    Одна сердобольная подружка предложила Любе выучиться на проводника. Северное направление, самое сложное, потому текучка там постоянная, никто долго не выдерживает. 

    Сдаются, увольняются, чертыхаясь, проклиная излишнюю суету, ужас от застывающего пространства, эмоциональную и физическую усталость от злополучных рейсов, лишающих всяких желаний, высушивающих мозг, даже у самых упертых.

   Три месяца Люба училась в школе проводников, торопя события, которые, кажется, застыли и не желали двигаться с места, словно проверяя её на стойкость, которая понадобится на новой работе.

    «Как там Андрейка? Не случилось бы чего непоправимого. Ну, Ритуля, чего удумала! Мальца, в царство холода и льда. Ради чего, собственно? Единственно, из чувства противоречия. Могла бы с бабушкой оставить. Рос бы, малец, в тепле, присмотренный, обихоженный. Пенсию, ей подавай! Это в тридцать-то лет. Ладно, сама, живи как знаешь, а ребенка, почто мучать? Даже, покормить парня толком нечем. Упрямая женщина, не желающая укротить свою строптивость. Дома-то, куда проще было бы помочь. Нет, себя затянула в беспростветное, сына... Теперь, вот, мою судьбу на прочность испытывает. Выдержу ли? Придется. Своя кровь. Всё, что от братишки осталось. Хоть бы Андрейке в жизни повезло.»

    С такими мыслями отправлялась Любовь Михайловна в авантюрное, но очень необходимое мероприятие. Картошку, везёт, апельсины, конфеты, немного деликатесов, но это так, побаловать. Главное, чтобы не оголодал. Следующим рейсом ещё доставит. Теперь, всё наладится, дай бог. Как же давно она Андрейку не видела. Узнает ли? Должна. Как ни крути, братовы черты должны проступить.

    Из Москвы выезжали, на градуснике было минус пять. В Печоре подморозило до двадцати, а на подъезде к Воркуте туалеты в вагоне замерзать начали, пришлось раскалённым ломом прожигать. Уголь в топке сгорает моментально, особенно на скоростных перегонах. Как не топи, всё выдувает, как в трубу. 

    Пассажиры натянули на себя всю тёплую одежду, укрылись с головой в одеяла, не хотят даже нос наружу вытащить. А проводнику работать нужно, на станциях выходить из вагона. После остановок даже кипяток не помогает, зуб на зуб не попадает. А малец живёт в таких диких условиях. Впрочем, не он один. 

    Вот и конечная станция. Середина дня. Встретит ли кто? День-то будний,  рабочий. Сердце колотится, на глаза наворачиваются слёзы...

    Стоит. Маленький, худой. В растоптанных валенках, солдатской шапке-ушанке, выцветшей тонюсенькой телогрейке и меховых рукавицах огромного размера. Он! Конечно он. Нет же больше детей. Андрюшенька!

    Он, Любу, тоже сразу узнал. Правда, она телеграмму заранее отбила. Указала рейс, вагон. Ждёт, родненький. Как же не ждать, тётку-то родную. Замёрз, небось.

    Обнялись. Подняла его на руки. Лёгонький, тщедушный. В чём только душа держится? Глазёнки радостные, доверчивые. Теперь, всё хорошо будет...

— Я, сейчас, — говорит Андрейка, — только санки принесу. Они у меня у вокзала привязаны. Как бы не сперли.

    Племянник поворачивается и бежит...

    На спине его телогрейки, белыми буквами, написано «Дублёнка». 

    Наверно, для форсу, думает Люба. По ее щекам текут слезы умиления, замерзая на лице, едва успев скатиться. Сорок два градуса мороза, а Андрейка... дублёнка... это надо же такое выдумать. Нужно бы парню что-нибудь тёплое купить.