Все хотят жить. Жить так, как им хочется

Мой отец очень сильно пил. Почти всегда был пьян. Весь мир видел как сквозь полиэтилен, размытым и нечетким.

Он не мог сфокусироваться на долгосрочном смысле жизни, поэтому заострял внимание на главном ежедневном смысле - найти деньги на "продолжение банкета".

Он называл это весело: "Обострим ситуацию!"

Отец боялся трезветь. В трезвом состоянии он начинал умирать. Сердце билось как сумасшедшее, грозило выскочить из груди. Руки тряслись так, что сложно выпить стакан воды. Желудок сводит адской изнуряющей болью. Ломка всего организма, до кончиков волос.

Трезвея, он звонил мне в панике:
- Я умираю. Я, КАЖЕТСЯ, УМИРАЮ!

В его голосе сквозил неподдельный ужас. Он не хотел умирать. Категорически. Он отчаянно хотел жить.

В моем понимании жить - это растить детей, варить суп, писать стихи, гулять в парке, печь хлеб. В его понимании жить - это выпить и ждать полиэтилен.

Я не понимала, как можно жить ради полиэтилена. Навязывала отцу свой смысл жизни. "Я скоро рожу, - говорила я. - Брось пить. Иначе я не смогу доверить тебе внука. Посмотри, как трясутся твои руки".

Отец очень ждал внука, но пить не бросал. Готов был и на внука смотреть сквозь полиэтилен.

Я была возмущена. И даже немного обижена. У всех вокруг отличные, образцовые отцы, почему мне достался алкоголик?

Я отчаянно боролась за нормального папу. Образно говоря, выходила на его ринг и сражалась за него с его болезнью. Наркологические больницы, кодировки, торпеды, гипноз, даже испытание новых препаратов. Я попробовала все. Я, не он.

Отец не хотел мою жизнь, моих детей, супов, стихов и парков, он хотел свой полиэтилен и чтобы его оставили в покое, деликатно забыв у телефона пятьсот рублей на опохмел.

Я устала причинять добро. Мое добро ему было не надо. Полиэтилен искажал добро, превращал его в насильное зло.

Я перегорела. Сдалась. Выставила белый флаг. Ушла с его ринга. Не сразу, но ушла. "Это чужой бой, - поняла я. - Нельзя выиграть чужой бой".

Проводим трансформационные игры в Москве

Моя задача не лечить, а принять. А как принять?

Я стала уходить в свою жизнь и деликатно забывать у телефона пятьсот рублей.

Когда они заканчивались, отец звонил в панике:
- Я УМИРАЮ! Быстрее!

Меня поражало то, как отчаянно он хочет жить.

Все хотят жить. Жить так, как им хочется. Не оправдывать ничьих ожиданий. Просто жить, без оглядки на конфликт интересов. А если вдруг твоя жизнь, летящая в пропасть, рикошетом задевает другие, то очень жаль, конечно, но это не мои проблемы. Каждый сам выбирает себе жизнь. А смерть - нет.

Я тоже боюсь умереть. Перестать быть. Я прочувствовала этот страх, когда родила ребенка. До рождения детей, пока живешь для себя, просто боишься не успеть. Не успеть понять, зачем ты здесь. Раньше мой страх был про то, что на мои похороны никто не придет. Спросят расстроенно: "Что, умерла Савельева? Ну, жалко" и пойдут по своим делам. Варить свой суп. Гулять со своими детьми. Это важнее, чем похороны.

Я тщеславно стала подгружать в свою жизнь благотворительность. Делала добрые дела для других.
- Она такая молодец, все делает за бесплатно.
На самом деле, нет. Не бесплатно. В обмен на услугу. Если я умру, вы, ребят, должны, нет, просто обязаны будете расстроиться. Как минимум. Как максимум, придти на похороны. Вот такой страх, сублимированный в тщеславие.

С рождением детей я стала сильнее бояться умереть. Муж будет питаться всухомятку, сын промочит ноги и колготки наденет задом наперед, дочка вообще испытает стресс от резкого перехода с грудного вскармливания на искусственное...

Нет, думаю я в ужасе, мне нельзя умирать. Я нужна другим людям и не могу их подвести.

Я не знаю, почему боялся умереть мой отец. Как можно так отчаянно держаться за полиэтилен? А может, была другая ценность в его жизни? Например, я. Может, он меня сильно любил? И внука тоже... И своего сына, моего родного брата, очень любил. Ведь отец переселился в свой полиэтилен , когда мой брат пропал без вести... Он упал туда и не смог выбраться. 20 лет барахтался. Неужели время не лечит и 20 лет не достаточно, чтобы взять себя в руки?

Наверно, любил. Но любовь - это давать человеку то, что нужно ему, а не то, что есть у тебя. Значит, любил. Но себя. Когда ты болеешь, сложно любить кого-то, кроме себя.

Когда отец умер, я звонила его друзьям и знакомым. Приглашала на похороны. Они спрашивали расстроенно: "Что, умер Савельев? Ну, жалко". И шли по своим делам. Варить свой суп. Гулять со своими детьми. Это им важнее, чем похороны.

Прощаясь, я смотрела на отца, в последний раз, и не могла отделаться от мысли о том, что вот он, мой сбывшийся страх. Каково это?

Но отец не выглядел расстроенным. Он был красивым и одухотворенным. Нарядным. Я в первый и последний раз видела его в костюме. И хотела запомнить его именно таким. Солидным и импозантным. Я очень хотела видеть его таким в жизни, но он выбрал другую свободу. Мне не понять ее прелесть, я ненавижу ее перегарный запах, я не приемлю ее не твердую поступь.

Но там, у гроба, я плакала и просила у отца прощения за то, что много лет жила в сопротивлении его выбору. За то, как захлопывала дверь, оставляя его... умирать. Наедине с ухающим сердцем, трясущимися руками и изнывающим без спирта желудком. Я истязала отца своей праведностью, вместо того, чтобы дать эти несчастные 500 рублей. Они же у меня были...

Я просила его простить мне мою глупую гордыню, мою самоуверенность, мою твердолобую убежденность в том, что только мой смысл жизни - правильный, а его - нет, в том, что бояться умереть должны только те, у кого есть суп-дети-парки, а не полиэтилен.

Категоричность - это слабость. Чем ты категоричней в своей позиции, чем яростней ее пропагандируешь, тем больше сомнений прячешь за криками, призванными вербовать тебе единомышленников.

Я стала такая мудрая, когда не стало моего отца. Так просто принять то, что больше не рикошетит в твою жизнь бесконечными проблемами, не тянет вниз якорем стыда и бессилия, не треплет нервы ночными телефонными звонками...

Мне кажется, он меня простил. Я бы сказала, что он выглядел....освобожденным.

А может, он просто больше не боялся умереть...

Автор: Ольга Савельева