Проводим трансформационные игры в Москве
— Маша, — сказал Егор без надрыва, потому, что денег на пузырь не дала, шалава, — устал я от тибя чёта. Извини, падруга, ничё личного, просто не любил тибя никада и всё. Пакедава. Не, не в обиду, просто у Евы… ладна, чиво объяснять, маладая она и всё. У ей, знаишь… сиськи как ризинаваи мячики, и там, там у ей... Да ладна, не паказывай сваи навалачки, я же не дояр. Малако не люблю, сама знаишь…
— А квартира… а Ванька, а я?
— Не рыдай, падруга, самаму тошна. Квартиру паделим, мебиль вся мая. Или на четвертинку давай.
— А Ванька?
— Чё ты са сваим вырадкам привизалась, сама дитя хатела, я ваще нипричём: сунул-вынул. Наше дела ни ражать…
— На алименты подам, гадёныш!
— Жить надаела, да? Урою и на агароде закапаю.
Через две недели Егор вернулся.
Худой, голодный, грязный.
С гонореей, генитальным герпесом и воспалением желчного пузыря.
Спал на кухне. Лечился сразу от всего. Орал ночами.
Каждый день цветы таскал и вкусности. Зарплату на стол клал. Без утайки.
Спустя время принёс справку о здоровье.
Простила.
Дальше незаметно затянула обыденность.
Как у всех.
Заботы, хлопоты.
Детский сад, работа, дача, ремонт, зарплата, кредит, холодильник, секс.
Постель, беременность…
Егор вроде за ум взялся.
Жизнь… нормальная, как у всех.
Не любит, значит, не любит.
Кто знает, может брешет. Сказал в сердцах, чтобы не приставала с расспросами.
Спит в обнимку, сиськи мнёт, в промежуток ныряет регулярно, подарки дарит.
Даже целует изредка.
Как у всех, короче.
Сначала нервничала, переживала, ревела изредка. Наплачется и борщ готовить. Постирает, приберётся – в постель.
Егор ничего – ласковый, разве что изредка напьётся, начинает руками махать, вспоминает, какая у Евы… и это, сиськи, говорит, у неё как мячики…
Бьёт, значит любит. Все так говорят. А сиськи… где других-то найтить?
Любит – не любит. Мамка её в детстве тоже не любила. Даже из дома пару раз выгоняла. Совсем.
Мария тогда в подъезде спала.
Там её целомудренности и лишили. Но она не в обиде. Зато кормили бесплатно до самой осени, платья покупали.
Ничего. К мамке притерпелась, к Егору подавно. Денег правда больше не даёт. Куда девает, неведомо, но её зарплаты на жисть хватает.
Ладно. У всех так, ей ли не знать?
Главное, не спорить, не спрашивать ни о чём, не провоцировать.
Давать когда просит. У мужиков на этот счёт пунктик: могут и в глаз засветить, покудова дурь не сбросят.
Мужик, одно слово, не поспоришь. Дети, опять же. Без отца никак нельзя.
Так и живут.
А однажды Егор пришёл, расплакался, — люблю, — говорит, — пуще жизни люблю. Врал я тибе, врал, сабака. Ева та пьяница была, алкашка. И сисек у ей никаких не была. Савсем. Зато ханка не перивадилась. У ей мужиков много, все жидкай валютай валакли. Собой сабака таргавала. Всю жизнь только тибя люблю! А к ей ушёл патаму, что дурак. Набрехал тибе сгаряча, а абратна слава сваи забрать не мог. Гордасть, бля…
Мария, понятное дело, ничего не поняла. Где уж ей с бабьми куриными мозгами.
Только она его теперь точно не любила. Терпела и только.
Ради сына.
Хозяйство общее. И вообще…
Главное, чтобы мир в доме, чтобы поесть-попить, чтобы…
Так-то она свыклась. Что есть Егор, что нет его. Лишь бы не ругаться, не ссориться. Ноги раздвинуть, суп приготовить, портки постирать, родить иногда – ей не сложно.
Все ведь так живут.
Любит – не любит. Без разницы. На то и баба, чтобы под мужиком лежать.
Что вы об этом думаете?